Он смахнул со стола таракана и деловито обмакнул перо в чернила, собственноручно намешанные на саже.

Закончив писанину, Агапка обтрусил донесение песком, подал на подпись Орефе Васильевичу, а затем уложил документ в задубелое кожаное влагалище. Футляр был принят гонцом в мешок из рогожи, и сей же час доверенный приказной человек да ездовой Тришка помчались в небольших вертких розвальнях, набитых сеном и медвежьими шкурами, по морозу в Вологду. Тракт от Тотьмы до Вологды был зело наезженным, бо двигалось по нему зимой пищных и промысловых обозов, как девок на гульбище на Красную горку, так что Орефа Васильевич прикинул получить ответ весьма вскорости.

Когда толчея по приказной избе и правежному двору угомонилась, вконец замерзшая Феодосья принялась сызнова звать в окошечко Истому. Она уж думала пропихнуть в щель пироги и вернуться домой, дабы прийти на другое утро, как вдруг к узкому разверзтию, впрямо напротив ея глаз, внезапно припала жуткая личина — слипшиеся в крови волоса и жуткий глаз, точно такой, какой долго преследовал Феодосью, когда она впервые увидала, как режут корову. Феодосья отпрянула и соскользнула с дровяной приступочки на разъезженную тропинку. Взмахнув руками, Феодосья удержалась на ногах. Низвергание прояснило Феодосьины мысли, и она с ужасом поняла, что страшный кровавый глаз принадлежит Истоме.

— Господи, святые угодники, да что же сие такое? — плачущим голосом пробормотала она, цепляясь за бревна и взлезая вновь на плашку, приложенную под щелью.

— Истомушка, сие аз, Феодосья, — произнесла Феодосья в бок окошечка, не решаясь вновь взглянуть внутрь.

— Какая Феодосья? Не знаю аз Феодосьи. Коли хлеба принесла, так давай.

— Истомушка, — лия слезы, запричитала Феодосья, одной рукой выправляя из сумы пироги, а другой цепляясь за стену. — Чего же оне с тобой сделали, что ты меня запамятил? Сие аз, любящая тебя Феодосья. Вспамятуй, любимый мой, как дрочились нежно с тобой всю ночь в моей горнице. Как молвил ты мне стихи. Как глядел твердь земную и небесную… Феодосья говорила и говорила, все не решаясь вверзнуть очеса в щель.

Истома глядел наружу, в узкую полоску света, окутанную клубами пара. Но видел то пестрого, как пряник, разукрашенного битюга, то седой волос в занозе пыточного столба, то волочащуюся в пыли мускусную ляжку и темную ступню молоденькой башкирки. Али она Феодосья?

— …как подарил чудную скляницу. Скляница, а в ней золотой плод, гвоздиками утыканный. Истомушка…

Неожиданно пар развеялся, и супротив оказались голубые, как узор на ханском шатре, глаза. И сразу утих гортанный крик башкирки, и выщелкнула свеча, освещая косы, причесанные с елеем и белое, как головной сахар, тело.

— Феодосья…

— Что же ты пирог не берешь? — всхлипывала Феодосья. — А здесь — сбитень с медом.

Она пропихнула в щель, уложив боком, плоский лыковый туесок.

Истома взял туес, выдернул пробку и жадно выпил пряный горячий навар.

— Под шубой держала, чтоб не остыл. А пироги с яйцами.

Хмельной от меда, сбитень в тот же миг достиг живота Истомы и разлился дрожащим теплом.

Скоморох негнущимися пальцами втащил пирог, едва удержав его, и жадно съел.

Феодосья, шмыгая носом, впихнула еще одни кусок.

— А сие с малиной…

Еда и, особенно, горячий сбитень, подействовали на Истому чудным образом. Вдруг перестало дергать раненное стегно. И мысли, из равнодушных, сделались ясными, как взмахи ятагана.

— Феодосьюшка, люба моя! Звездочка моя золотая! — жадным гласом тихо возопил в окошко Истома. — Только ты мне помочь можешь. Сам Бог мне тебя послал! Да только захочешь ли?..

Последние словеса скоморох промолвил с томлением, но упавшим голосом, между тем с холодным прищуром глядя в угол темницы, туда, где чернела дверь.

— Господи, Истомушка!.. Да аз за тебя жизнь отдам!

— Упроси караульного войти ко мне в темницу.

— Как же я упрошу?

— Дай кун.

— У меня нету при себе. Али домой сбегать? Но сегодня аз уж вернуться не смогу.

Перспектива остаться в остроге еще на ночь не привлекла скомороха.

— Да зачем такой светозарной девице куны? Ты же жена наилепая, али он устоит? За твое-то белое тело любой душу дьяволу продаст.

Феодосья растерянно замолкла. Верно ли она поняла, что должна со сторожем…

— Чего ж ты молчишь, любимая моя?

— Али… согрешить аз должна с им?.. — неуверенно вопросила Феодосья.

— Ох, мука мне сие слышать! — горько вскрикнул Истома. — Мука думать, что будет тебя кто-то другой ласкать! Ну да ведь сие лишь тело, а душой мы только друг другу принадлежим.

— Верно, Истомушка, сие только тело… — просветленным гласом промолвила Феодосья. — А потом — что? Как аз тебя вызволю?

— Там видно будет, — промолвил скоморох.

А видно-то ему было уж сейчас. Как накинет он Феодосьин плат, натянет шубу, да и — поминай, как звали в темноте! Желание вызволиться так яро охватило Истому, что не хотел он думать про рост Феодосьи — едва ему до плеча, крошечные сапожки — в его, скомороха, ладонь. И меньше всего заботило его, что станется с Феодосьей, когда обнаружат ея в темнице вместо вора. В крайнем случае, и придушить можно. Ну, да там видно будет.

— Али мне прямо сейчас к пытальщику идти? — испуганно вопросила Феодосья.

— Когда сумерить начнет.

Феодосья оглянулась на небо.

Над бревенчатой стеной, отгораживавшей острог от улицы, там, где сходятся твердь земная и небесная, тянулась тонкая розовая рогатина заката.

— Уж скоро темнать начнет.

— Иди тогда к караульному, — повелел Истома. И вздохнул, — Ох, не могу дождаться, когда поцелую твои уста медовые.

— Ей, Истомушка, ей! Аз так и сделаю… обману караульного…

Феодосья хотела сказать «соблазню», но в последний миг осеклась и заменила грех блуда на несомненно менее тяжкое прегрешение обмана.

— Али аз этакого дурня не обведу вокруг пальца? — храбрилась она и негромко, но бурно смеялась. — Щурбан осиновый! Да, Истомушка? Стоеросина он, а не караульщик!.. Нашел, кого сторожить. Ты воров карауль, разбойников, а не добрых людей.

— Истинно, Феодосьюшка… Истинно, любовь моя…

Скоморох отрывисто хохотал, усердно, хотя и требовалось на то вящее усилие, поднимал рассеченные брови, распахивал и щурил вежи, двигал устами и носом и даже тщился напустить на окровавленный глаз томительную поволоку. И это нарочитое участие в разговоре всей живости лица, на которую он был способен, явно выказывало, что подмога гримас нужна была Истоме, дабы скрыть истинные свои мысли. И Феодосья чувствовала, что оживление Истомы наносное, как ряска на темной трясине, но отнесла сию живость на его огорчение от того греха, каковой придется ей, Феодосье, содеять.